FC Dnipro

просмотров: 3942 коментариев: 16 

– Почему «Днепр» Кучеревского – одна из лучших команд в истории клуба?

– Все началось еще с Емца и Жиздика. Они поняли суть вопроса, создали в команде такие условия, которые соответствовали всем требованиям. Они делали вообще все, что обещали. Это редкость для советских клубов. Только перешел в «Днепр», а мне дают деньги. «За что? – спрашиваю. – Мы же не обсуждали эту сумму». Объясняют: «Езжай в отпуск. Если тебе дали, значит, заслужил». Жиздик всегда говорил думать только о футболе – никаких бытовых проблем. Мы обращались в клуб и они все конкретно решали.

Сомневался, идти ли мне в «Днепр». Это гранд советского футбола, там Протасов играл. Но мне сказали – и Литовченко, и Протасов уходят, поэтому приглашаем тебя. Это меня подняло. Кучеревский создал очень сильную защиту. За счет нее мы добились успехов. И когда ушли два лидера, мы стали более коллективной командой. Раньше же на них играли.

Ярко раскрылись Кудрицкий, Багмут, Шахов. У нас были наигранные связи между разными футболистами. По тем годам казалось, что «Днепр» играет в «бей-беги». А мы положили мяч на землю. Еще нужно понимать, что тогда «Динамо» много играло в Европе – и еврокубки, и Евро. Они подустали в конце сезона, а мы наоборот – играли ярко.

– Что делало Кучеревского крутым?

– Лобановского можно сравнить с Гвардиолой. Кучеревский очень похож на Прокопенко. Они не были сильны так в футболе и тактике, как Васильевич или Бесков, но у них были человеческие качества.

Они умели найти контакт с игроками – все хотели играть за тренера. Кучеревскому можно было вообще нам ничего не говорить. Простое: «Надо выложиться, надо играть». Система игры у нас уже сложилась, а он нам просто не мешал. Мы очень его уважали.

– Почему вы лично бились за этого тренера?

– Сложно объяснить. Вот я пришел в «Днепр» из второй лиги, команда перед этим заняла второе место в чемпионате. А он в меня поверил. У меня в жизни были моменты, когда тренер в меня не верил. Не растешь, не было крыльев. Я поехал на первые сборы с «Днепром» в Болгарию. Кучеревский сказал: «Эдик, ты мне нравишься, но в атаку поставить не могу – там Лютый, Шахов и Евтушенко. Может, ты и не хуже них, но это имена. Могу предложить место левого полузащитника».

Это было новшество, но я забил 8 голов в чемпионате. И мог забивать больше, но мы много Шахову отдавали, чтобы он стал лучшим бомбардиром.

– Вы стали чемпионами в 1988-м после победы над «Жальгирисом». Как праздновали?

– Это была пьянка. Тогда не был таким игроком, чтобы сказать в команде какое-то слово. Все решали ветераны. Мне сегодня стыдно за одну вещь. Мы тогда пошли в кабак, пьянствовали, а наши жены сидели дома. Сегодня бы хотел провести этот вечер со своей любимой женщиной. Надо отдать должное женам, они всю жизнь с нами, все время поддерживают. А когда праздник, они дома. Мы отмечали в ресторане, пришел в 5-6 утра. Вы же понимаете – мы стали чемпионами, когда было «Динамо». А еще и Протасов, и Литовченко туда перешли, два наших лучших игрока. А мы выше них.

– В одном из интервью вы сказали, что в 1989-м «Днепр» не выиграл чемпионат, потому что долго праздновал победу в Кубке. Расскажите подробнее.

– Это моя версия. Мы впервые в истории выиграли Кубок и команда расслабилась. Нам казалось, что море по колено. Начали отмечать и руководители жаловались Кучеревскому, что ребята и там выпивают, и там выпивают.

Он собрал нас через 2 дня и сказал, что хватит – летим в Керчь на товарищеский матч. Самолет ждал некоторых ребят, как такси. На взлетной полосе – опаздывали. Прилетели в Керчь, сели там в автобус, а он полностью заполнен спиртным: пиво, водка, шампанское. Едем и ничего не понимаем.

Приехали на причал, сели на корабль. Приплыли на остров, вышли, а Кучеревский говорит: «Ящики возьмите. Два дня мы здесь. Пейте, хоть упейтесь. Вы мне надоели в Днепре светиться, а здесь вас никто не видит». В таком режиме мы провели 3-4 дня. Потом тяжело было восстанавливаться и крупно проиграли два матча (вероятнее всего, Сон имеет ввиду матчи против «Жальгириса» (1:2) и минского «Динамо» (1:4) – прим.). Чемпионами второй раз подряд не стали.

– Вы воспринимаете свою карьеру футболиста как какую-то другую жизнь?

– Ловлю себя на мысли: «А был ли я вообще футболистом?» Тогда считал, что за футбол готов жизнь отдать. Это было самое главное. Настолько любил это дело. А сейчас понимаю, что это всего лишь игра. Есть другие очень важные аспекты жизни. Футбол занимает особое место в социальной жизни людей, но это все-таки игра. Спустя 25 лет понимаю, что жизнь интересная и насыщенная.

– Вы хотели купить «Днепр». В чем суть этой истории?

– Это больше исходило от моего партнера. Он сам из Днепропетровской области, болел за «Днепр». Мы понимали, что Коломойский не хочет финансировать клуб. И партнер спрашивает: «Может, помочь чем-то?» У нас были планы. Но смысла именно помогать не было – финансы вольем, все распилят и никому не будет толку. Нужно было обратиться к представителям города и к Коломойскому, чтобы понять – интересно ли работать с клубом или нет? Начали пробивать встречу с Филатовым (городской голова Днепра – прим.), обещали, что он мне перезвонит – не перезвонил. Договаривались с близкими к Коломойскому людям, искали встречи. Я наивный человек, с честным подходом, хотел дать людям хорошую зарплату – только без воровства. Но мы ни с кем не встретились.

На матче посвященном памяти Кучеревского мы увиделись с Андреем Русолом. Подошли к нему и предложили организовать встречу с Коломойским. Он сказал: «Хорошо, я вас понял». Мы оставили телефоны и так до сих пор никто не позвонил. Потом пошла история, что он обанкротил «Днепр» и создал новый. Обидно, что так случилось. Была мода иметь клуб. Когда стало немодно, все закончилось.

– Почему никто не перезвонил?

– Наверное, Коломойский посчитал, что ниже своего достоинства общаться с людьми такого уровня.

– У вас разные корни: корейские, русские, чешские. Но читал, что вы считаете себя украинцем. Почему?

– Не совсем так. Все-таки я остался советским человеком. Уехал во Францию в 1991-м, когда еще был СССР. Уже потом все республики стали независимыми. Изначально был против этого. Казалось, что когда нет границ и есть общий язык, это очень хорошо. Сейчас настроение немного поменялось. Независимость – это очень хорошо.

– Какой была главная сложность переезда во Францию?

– С 1981-го благодаря футболу ездил за границу, ведь играл за юношескую сборную СССР. Да, больше ездили по социалистическим странам, но даже по сравнению с ними разница была. Уже тогда в 16-17 лет понимал – что-то не так, мы живем как-то неправильно, не так, как все люди. В 1991-м в Союзе была разруха, непонимание дальнейшей жизни, было непонятно, что произойдет. В один прекрасный день мы проснулись, а пошла девальвация рубля. Мы стали нищими. Тех, кто уехал, называют предателями. Но не считаю так – это то государство нас предало. Оно сделало нас никому не нужными.

Мне повезло, что я был футболистом. Вот приехал во Францию – разные сложности, языка не знал, но чувствовал себя востребованным. И со стороны болельщиков, и со стороны простых людей. Скажу больше – меня, как русского человека, воспринимали по-особенному. Ведь нас в Европе было очень мало. Были моменты, когда захожу на Корсике в магазин. Женщина услышала акцент, сказали, что мы из Союза. Она говорит: «Много слышали об этой стране, но никогда не видела русских людей. Можно я вас потрогаю?» Тогда к советским людям был большой интерес. Тепло.

Но потом русские начали много ездить по Европе и показывать себя не с самой хорошей стороны. И отношение начало меняться. Уже не хотели трогать. Появлялись русские, у которых много денег. Они и разъезжали. Получилось так, что культурные люди стали нищими, а люди, которые могли схимичить, получили власть и деньги. Когда они едут за границу, то думали – у нас деньги, нам все можно. Но здесь презирают таких людей и такое отношение.

– Что делало главную разницу между Францией и СССР?

– В глаза бросался быт. Люди в Союзе в своих квартирах имели намного меньше, чем французы. Практически у всех были автомобили, а дома – стиральные машинки. Они могли пойти в ресторан, могли купить себе, что угодно. Когда я летал в отпуск, то закупал подарки – 50-60 штук. Подарить всем близким – партнерам по «Днепру», тренерам, родным, соседям.

Ездил домой с радостью, не хотел оставаться во Франции. Я же прожил хорошую жизнь в Союзе. Все-таки футболисты были привилегированным народом. Но приезжая каждый год, чувствовал, что стаю чужим для этой страны. Люди стали озлобленными и недоброжелательными. Уже не хотелось ездить. Было даже опасно. Чувствовал, что уже не нужен этой стране.

– К каким вещам во Франции вы привыкали очень долго?

– Быстро привык ко всему. Эта страна соответствовала моему нутру. Я жил в Союзе и понимал, что это неправильно. Все же лебезили перед начальством, заискивали. Понятно, что все от кого-то зависят. Но такого лизоблюдства, как у нас, нет. Здесь люди ведут себя достойно и независимо. Потом приезжал в Украину по работе и слышал: «Эдуард Васильевич, Эдуард Васильевич». Мне это не нравилось. Говорил называть меня только Эдуардом.

– Как вы можете охарактеризовать советского человека? Какой он?

– Главная черта советского человека – закомплексованность. Мы сжатые, очень стесняемся, думаем, что скажут люди, подумают соседи. Коллективизм. Нам казалось, что мы всегда на виду. А здесь люди живут более свободно. Им пофиг, что скажут люди. Хочет человек что-то сделать – он это делает.

Обратил на это внимание на примере старшего сына. Когда ему было 2 года, мы поехали к моим родителям. Моей маме было стыдно за сына. Он игрался, бегал, свободно себя чувствовал, а приходили дети и просто сидели. Им все было нельзя. И мама говорит мне: «Слушай, ты неправильно воспитываешь сына. Он у тебя невоспитанный». Говорю ей: «Мам, ну еще когда ребенок будет так себя вести, везде бегать, кричать?»

Вспоминаю, когда был юниорский чемпионат мира в 1978-м. У нас в «Кайрате» из той сборной был Сергей Стукашов. Тогда они играли с Аргентиной Марадоны. СССР в финале им проиграл. И был банкет. Все наши парни сидели и смотрели: аргентинцы танцуют, Марадона поет, веселье. Как должны веселиться молодые люди в 18-19 лет. Потом уже я тоже увидел эту разницу.

Еще очень узнаю взгляд. Я узнаю советских по глазам. Вот гуляю по Парижу и говорю друзьям: «Это русские». Взгляд какой-то особый, с опаской, что-то должно случиться.

– Когда вы раскрепостились?

– Всегда был открытым человеком. Вот когда занялся бизнесом в середине 90-х, начал больше общаться с разными людьми. Начал замечать, что мыслю по-другому. Когда ты футболист, то просто играешь и получаешь зарплату. Ты зависимый человек, иногда нет своего мнения.

– Звезды советского футбола преимущественно переходили в очень слабые клубы – ваши партнеры по «Днепру» уехали в Австрию и Израиль, вы оказались во второй лиге. Почему так происходило?

– Не было системы агенств, а до развала Союза уехать куда-то было сложно. Мы с «Бордо» играли и после матчей они хотели купить Краковского, даже предлагали миллион долларов. Но никто его не продал, даже не заикались об этом. Когда Горбачев начал открывать границы, началось хаотичное движение. Кто-то имел связь с Союзом, нашел игроков, предложил клубу, заработал. Не было системы продажи футболистов. Но мы были дешевыми. Просто понимали, что нужно уезжать и зарабатывать валюту.

Меня поначалу предложили в «Лозанне». Я полетел в Москву, а оттуда – уже в Швейцарию. Мы уже вылетели, но была нелетная погода и мы сели в Тамбове. Всю ночь просидел там и посчитал, что не судьба. И ждал следующего момента. Мне тогда набрал Овдий Пиналов, он работал на France Football, у него были связи в Франции. Ему сказали, что нужен нападающий. Он сказал, что есть Сон. На следующий день в France Football вышла статья «Протасов уехал в Грецию, Шмаров – в Германию. Остается Сон». Он мне позвонил и я согласился.

– Но вы же понимали, что это команда не вашего уровня?

– Понимал и потом сожалел. Но обрадовался зарплате – 5 тысяч долларов. По курсу я получал 150 тысяч. Мог каждый месяц покупать квартиру в Киеве или Москве. В Израиле или Австрии платили меньше. Мне было 27. Думал, что годик поиграю на Корсике, а потом пойду на повышение. Но начал играть и чувствовал уровень первой лиги. Он уступал нам во всем: мышлении, организации. Понимал, что могу играть в высшей лиге, но подписал контракт на 4 года. Через пару лет меня хотел «Ним», но у них уже были иностранцы.

– Если брать глобально, почему у вас не получилось во Франции?

– Я не сделал такую карьеру, как в Союзе. Но поначалу здорово получалось, забивал. Подвела крестообразная связка, вылетел на 13 месяцев. Но все равно был лучшим нападающим в своих клубах. Несмотря на не очень хороший подыгрыш. Забивал голы своим чутьем, потому что не было передач, как в «Днепре». У нас был коллективный футбол, а во Франции – индивидуальный. У меня не было такого мышления. Хотел, чтобы команда победила, а не забить кучу мячей. Меня возмущало, почему они не отдавали передачи на удобные позиции.

– Насколько сложно сидеть в раздевалке и ничего не понимать?

– Было сложно. Такое впечатление, что все над тобой смеются. Хотелось понять, в чем же дело. И полюбил Францию только тогда, когда выучил язык. У меня была хорошая квартира, машина, семья, российское телевидение. И мы сидели дома. Стало интересно, когда начал понимать других людей. Мы брали курсы французского, начал немножко говорить и бросил репетитора. А зачем? Еще годик поиграю и вернусь. Ни на минуту не было мысли остаться в этой стране. Мне так хорошо было в «Днепре», что не хотелось нигде больше.

Мы сына отдали в садик во Франции. И я в Союзе такого не видел – мамы во Франции просто оставляют детей в садике и уходят. Они орут, кричат, а эти просто идут, не обращают внимания. Мне было жалко оставлять сына. Это его первый садик. У него истерика. Воспитательницы говорят: «Вы уходите, ничего страшного». Вечером забираем, а она говорит: «Он всех кусал. Такое бывает, когда ребенок не знает языка». Спрашиваю сына: «Жень, что такое?» «Я хотел писать», – отвечает. Потом мы уже выучили нужную фразу.

– Почему вы доигрывали в любителях? Очень сильно повлияло предложение владельца «Роана» заняться бизнесом?

– Понимал, что не могу тренировать во Франции – мой диплом был недействителен. Повезло, что президент любительского «Роана» предложил доиграть там, а потом занять бизнесом. Почувствовал, что смысл есть. Товары из Франции могли заинтересовать страны бывшего Союза. Мое будущее зависело только от того, насколько быстро пойму новую профессию.

– Чем именно вы занимались?

– Владелец «Роана» имел фирму. У него было два направления: оптовая продажа пряжи и фурнитуры, был представителем немецкой трикотажной фирмы, которая делала вязальные машины. Ко мне у него возник интерес, потому что он понимал – можно покупать хорошее сырье в Украине. Мы ездили в Полтавскую область и в Донецк. Фактически заключали контракт, а сырье не получали. Нас так продинамили пару раз. И я думаю – человек платит мне зарплату, а я не приношу никакой пользы.

И принял решение купить у него же трикотажное оборудование и послал в Днепропетровск. Хотел открыть там мероприятие. Привез туда программиста, чтобы обучить пользоваться этим всем. И в момент, когда возвращались, меня узнал один человек в аэропорту. Ему тоже была интересна эта тема. Он свел меня с заводом «Киянка», их директор прилетела во Францию на переговоры по поводу закупки оборудования.

Но у нее не было денег – готовы были отдать работой. Тогда такие бартера были модными. А мы не занимались готовыми изделиями. Кому их продавать? И я начал искать, стучаться в разные французские фирмы. И нашли одного бизнесмена. Полетели с ним в Украину, ему все понравилось, он разместил на «Киянке» свой заказ. Я выступал посредником. И решил, что нужно создать фирму, размещать больше заказов в Украине.

Это авантюра. Я трикотаж не знал вообще, мой французский партнер тоже. Но пряжа у него была, оборудование тоже, единственное – найти заказчика. Звонил всем, но понимал, что на первом же рандеву меня раскусят. Ведь в этом деле я вообще не понимаю. Поэтому нанял человека, который знает текстиль. Он брал наши образцы и продавал их. И в первый же год мы сделали в Украине 70 тысяч свитеров. Хотя разные были проблемы – мафия, выкачивание денег. Один раз даже машина с товаром пропала. Но мы все прошли.

– Что было самым сложным?

– Часто летал в Украину, ведь вся организация процесса была очень совковой. Люди очень медленно работали, а у меня жесткие сроки горят. Если не доставлю товар вовремя, будут серьезные санкции. Нужно было перестроить эту систему. Сам многое не знал, но чувствовал – надо делать быстрее, торопил всех.

Многие работники просто ходили, ничего не делали, а получали зарплату. Это раздражало. Говорил директору, что нужно оптимизировать предприятие. Получалось, что себестоимость изделия будет дороже. Люди не работают, им платят деньги, изделие дороже. Все просто. Хорошо, что она меня слушалась. От изменений выиграли все.

Когда все заработало хорошо, в Украине появилась Zara. Мне становилось страшно. Они – наши конкуренты. А я тогда уже твердо стоял на ногах. Мы размещали по 600 тысяч свитеров по Украине, у меня было 9 фабрик. Допустим, мы размещали на одной фабрике заказ в 10 тысяч. Приходит Zara и говорит – нужно 50 тысяч одного размера и одного цвета. Это проще. Надо отдать должное, что директора говорили владельцу Zara: «Хайме, нам Эдуард дал заказ. Мы ему сделаем и приступим к твоему». В итоге Хайме искал со мной встречи. Его бесило, что на всех фабриках мои изделия. Потом подружились и работали вместе.

– Как вы учили экономику? Как разобрались в вопросе?

– Когда начал заниматься бизнесом, нужно зарабатывать своим умом и трудом. Никто тебе копеечку не перешлет. Было сложно перестроиться и найти себя в жизни после футбола. Это очень страшный момент. Вчера ты был востребован, а на утро ты никому не нужен. Нет никаких обязательств, ты предоставлен самому себе.

Мне было 32 года. Это возраст, когда ты в себя веришь и готов горы свернуть. Второй фактор – мне было некуда отступать. Нужно было кормить семью и выживать. Третий фактор – личные качества. Я не вырос экономически, но владел информацией. Часто обедал с разными людьми и так составлял картинку. Изначально у меня были цены, на которые можно ориентироваться.

Но я не жесткий бизнесмен. К фабрикам в Украине можно было жестче подходить: зарабатывать больше, а им давать меньше. Но давал им заработать больше, чтобы в дальнейшем они могли конкурировать с другими странами. Понимал, какое оборудование в Украине, а какое в Турции и Румынии. Сам привозил его, давал кредиты и рассрочки. Иначе не было бы никакого развития. Поэтому никого не прижимал. Взаимодействия бизнеса – это когда зарабатывает и клиент, и поставщик. Если кто-то будет неправильно себя вести, бизнес сразу прекратиться. Нужно чтобы заинтересованными были две стороны.

– Расскажите историю, насколько сложно строить бизнес в 90-х.

– Очень возмущала коррупционная составляющая таможни. Да и до сих пор возмущает. Французы удивляются – почему таможня не хочет, чтобы украинский народ жил нормально? Мы же даем работу людям. Таможня блокировала товар на дни и недели ради парня, который хочет денег. От этого сильно устаешь. Хочется нормально работать и не задумывается о таможне и каких-то вопросах.

Но был один и забавный момент. Мы приехали на фабрику в Орджоникидзе (сейчас Покров – прим.), начали с ними сотрудничать. Оборудование они купить не могли – все та же песня, что и у других фабрик. А у нас объемы увеличиваются, потихоньку начали работать. А у руководителей фабрик в кабинетах висят портреты – раньше у него Ленин висел. Проходит пару лет, возвращаемся на фабрику. Заходим в кабинет – висит мой портрет. Что это такое? Директор объясняет: «Обычно мы вешаем тех, кто нас кормит. Сегодня нас кормит Эдуард». Наверняка он сделал это для смеха, но точно не знаю.

– А как сейчас выглядит ваш бизнес?

– Раньше мы работали с 9 фабриками. Одну неделю в месяц я проводил в Украине – нужно было их всех объездить. Но когда цена на аренду возросла, фабрикам стало невыгодно – легче сдавать помещение в аренду и получать дивиденды. Сегодня в Украине у нас три фабрики в трикотаже и одна швейная фабрика.

ua.tribuna.com

Когут: Почали грати у більш вертикальний футбол

Михайленко: Якщо домовимося, то в суботу зіграємо спаринг з Інгульцем